Неточные совпадения
Долгонько слушались,
Весь город разукрасили,
Как Питер монументами,
Казненными коровами,
Пока не догадалися,
Что спятил он с ума!»
Еще приказ: «У сторожа,
У ундера Софронова,
Собака непочтительна:
Залаяла на барина,
Так ундера прогнать,
А сторожем к помещичьей
Усадьбе назначается
Еремка!..» Покатилися
Опять крестьяне со смеху:
Еремка тот с рождения
Глухонемой дурак!
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и грязными, облизывавшимися
собаками, на болотный и пороховой запах, которым она наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с таким вкусом,
как едят только на охоте. Умытые и чистые, они пошли в подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе, с немного-выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому,
какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике
собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду.
Не дупель, а бекас вырвался из-под
собаки. Левин повел ружьем, но в то самое время
как он целился, тот самый звук шлепанья по воде усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно громко кричавшего. Левин видел, что он берет ружьем сзади бекаса, но всё-таки выстрелил.
Он слышал,
как его лошади жевали сено, потом
как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал,
как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал,
как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о
собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом
как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти
собаки, и
как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и
как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Прямо с прихода Крак потянул к кочкам. Васенька Весловский первый побежал за
собакой. И не успел Степан Аркадьич подойти,
как уж вылетел дупель. Весловский сделал промах, и дупель пересел в некошенный луг. Весловскому предоставлен был этот дупель. Крак опять нашел его, стал, и Весловский убил его и вернулся к экипажам.
— Ну, так так и делай,
как велено! — крикнул Левин, садясь на катки. — Пошел!
Собак держи, Филипп!
«Эк его неугомонный бес
как обуял!» — подумал про себя Чичиков и решился во что бы то ни стало отделаться от всяких бричек, шарманок и всех возможных
собак, несмотря на непостижимую уму бочковатость ребр и комкость лап.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых
собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том,
как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда
как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
— «Да, шаловлив, шаловлив, — говорил обыкновенно на это отец, — да ведь
как быть: драться с ним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то — вот беда! город узнает, назовет его совсем
собакой.
— Ну так купи
собак. Я тебе продам такую пару, просто мороз по коже подирает! Брудастая, [Брудастая — «
собака с усами и торчащей шерстью». (Из записной книжки Н.В. Гоголя.)] с усами, шерсть стоит вверх,
как щетина. Бочковатость ребр уму непостижимая, лапа вся в комке, земли не заденет.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших
собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так,
как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
— Да мне хочется, чтобы у тебя были
собаки. Послушай, если уж не хочешь
собак, так купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому,
как честный человек, обошлась в полторы тысячи: тебе отдаю за девятьсот рублей.
Я выделывал ногами самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте,
как баран, который сердится на
собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о том,
какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.
Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал от папа подробное наставление,
как равняться и куда выходить (впрочем, он никогда не соображался с этим наставлением, а делал по-своему), разомкнул
собак, не спеша второчил смычки, сел на лошадь и, посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде всего маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись, оправились и потом уже маленькой рысцой, принюхиваясь и махая хвостами, побежали в разные стороны.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил
собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать,
как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
Я слышал,
как гончие погнали дальше,
как заатукали на другой стороне острова, отбили зайца и
как Турка в свой огромный рог вызывал
собак, — но все не трогался с места…
— Ступай же, говорят тебе! — кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки, и
как он ни упирался ногами, но был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. — Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь,
собака, когда тебе дают ее!
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух,
как гончая
собака, и,
как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
— Чем бы не козак был? — сказал Тарас, — и станом высокий, и чернобровый, и лицо
как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал, пропал бесславно,
как подлая
собака!
«Вишь,
какой батько! — подумал про себя старший сын, Остап, — все старый,
собака, знает, а еще и прикидывается».
— И на что бы трогать? Пусть бы,
собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир,
какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— Теперь нужно только придумать,
какую бы ему,
собаке, лучшую честь воздать».
— Э,
как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов! да и — нечего греха таить — были тоже
собаки и между нашими, уж приняли их веру.
— А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит
как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за
собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
— Врешь ты, чертов сын! — сказал Бульба. — Сам ты
собака! —
Как ты смеешь говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу еретическую веру не уважают!
Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляя туловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то понятном,
как «я» и «ты».
Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной,
как стая
собак!
Собака, Лев, да Волк с Лисой
В соседстве как-то жили,
И вот
какойМежду собой
Они завет все положили:
Чтоб им зверей съсобща ловить,
И что́ наловится, всё поровну делить.
Как братья, все друг с другом поступают,
И даже, говорят,
собаки там не лают,
Не только не кусают.
Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные
собаки бегали, а ты надо мной стойку делал,
как над тетеревом.
Самгин ярко вспомнил,
как на этой площади стояла, преклонив колена пред царем, толпа «карликовых людей», подумал, что ружья, повозки,
собака — все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
— Для знакомой
собаки. У меня, батенька, «влеченье, род недуга» к бездомным
собакам. Такой умный, сердечный зверь и — не оценен! Заметьте, Самгин, никто не умеет любить человека так,
как любят
собаки.
— «
Как точка над i», — вспомнил Самгин стих Мюссе, — и тотчас совершенно отчетливо представил,
как этот блестящий шарик кружится, обегая землю, а земля вертится, по спирали, вокруг солнца, стремительно — и тоже по спирали — падающего в безмерное пространство; а на земле, на ничтожнейшей точке ее, в маленьком городе, где воют
собаки, на пустынной улице, в деревянной клетке, стоит и смотрит в мертвое лицо луны некто Клим Самгин.
— Это, брат, ты врешь, — возразил Иван,
как будто трезвея. — Ошибаешься, — поправил он. — Все понимают, что им надо понять. Тараканы, мыши… мухи понимают,
собаки, коровы. Люди — все понимают. Дай мне выпить чего-нибудь, — попросил он, но, видя, что хозяин не спешит удовлетворить его просьбу, — не повторил ее, продолжая...
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, — о ней все
собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию,
как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
По утрам, через час после того,
как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой
собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
— Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что сказать за вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему брату относятся,
как, примерно, к
собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег на диван, прислушался: город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор,
как бы срубая дерево с корня, глухой звук этот странно был похож на ленивый лай большой
собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их,
как бешеных
собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
Клим испугался, увидев наклонившееся и точно падающее на него лицо с обостренными скулами и высунутым вперед,
как у
собаки, подбородком; схватясь рукою за перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы...
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали
собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно,
как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук,
как будто маленькая
собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
Стало холодно, — вздрогнув, он закрыл форточку. Космологическая картина исчезла, а Клим Самгин остался, и было совершенно ясно, что и это тоже какой-то нереальный человек, очень неприятный и даже
как бы совершенно чужой тому, кто думал о нем, в незнакомом деревянном городе, под унылый, испуганный вой
собак.
— Чем ярче, красивее птица — тем она глупее, но чем уродливей
собака — тем умней. Это относится и к людям: Пушкин был похож на обезьяну, Толстой и Достоевский не красавцы,
как и вообще все умники.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой,
как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни
собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
—
Собаки, негры, — жаль, чертей нет, а то бы и чертей возили, — сказал Бердников и засмеялся своим странным, фыркающим смехом. — Некоторые изображают себя страшными, ну, а за страх
как раз надобно прибавить. Тут в этом деле пущена такая либертэ, что уже моралитэ — места нету!
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит
собак, котов, той любовью,
как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Почти у всяких ворот кучера сидят, толстые,
как мясники
какие, только и дела что
собак гладят да играют с ними; а собаки-то, маменька,
как львы.